Они сражались за Родину

 

Известный Советский писатель-севастополец, Геннадий Черкашин посвятил родному городу немало своих произведений. В этом году, когда исполнилось 70 лет со дня освобождения Севастополя, мы хотим привести короткий отрывок из книги Черкашина «Возвращение», рассказывающий о решающих сражениях за город в мае 1944-го.

Книгу Черкашина предваряют слова-мысли, сопровождавшие его всю его жизнь и имеющие особое значение и актуальность сегодня.

«Было одно место на земле, куда я обязан был всегда возвращаться. Всего одно место на огромной планете – Севастополь.

И был еще один город, куда я обязан был вернуться, где никогда не был, но куда мечтал попасть мой отец, погибший в августе сорок первого под стенами этого города, так и не повидав Владимирской горки, Подола, Крещатика и замечательных соборов, самый древний из которых называется Софийским».

 

В книге английского журналиста Александра Верта «Россия в войне» я как-то наткнулся на такую фразу: «Одной из загадок войны останется вопрос, почему в 1941-1942 годах, несмотря на подавляющее превосходство немцев в танках и авиации и существенное превосходство в людях, Севастополю удалось продержаться 250 дней и почему в 1944 году русские взяли его за четыре дня?»

Это была загадка?..

Или никакой загадки не было?..

Нужно отдать должное — немецкие солдаты (17-я армия) все эти четыре дня дрались с отчаянной храбростью, и наши воины, прошедшие сквозь горнила Одессы, Севастополя, Сталинграда, Малой Земли, Новороссийска, штурмовавшие Берлин, в один голос заявляют, что равного по накалу боя, чем штурм Сапун-горы, за всю войну не было. И это действительно так. Если под Прохоровкой было самое грандиозное танковое побоище, если в Нормандии была самая грандиозная высадка морского десанта, то на склонах Сапун-горы был самый грандиозный рукопашный бой. Сыграть в кино это невозможно. Живопись статична. Слова бессильны передать стихию этой схватки, когда десятки тысяч людей встают во весь рост и с кличем «Даешь Севастополь!» бросаются на штурм бастиона, равных которому еще не было. Когда рассудку вопреки люди преодолевают и минные поля, и заросли колючей проволоки — и все это под неистовым огнем, которым гора встречает рокочущую людскую волну, словно цунами выплеснувшуюся на ее склоны. Такое не укладывается в голове, кажется невозможным, но это свершается на глазах у той и другой стороны. Немецкие солдаты не покидают первой траншеи – они знают, что тут же будут сражены ливнем своего же огня, и поэтому, стиснув зубы, пытаются защитить себя короткими автоматными очередями и штыками. Эти зажатые в руках короткие немецкие штыки, рассчитанные на рукопашную, взлетают над бруствером, как клювики дятла, – и с силой обрушиваются вниз.

Стоны, крики, возня в траншее не отвлекают тех, кто идет следом; волна атакующих, перехлестнув траншею, стремится подняться выше. Никто не залегает и не ждет, когда снова будет поднят в атаку. Они уже поднялись, и теперь только пуля способна уложить их на землю. Из общей массы своими полосатыми тельняшками выделяются морские пехотинцы. Несмотря на строгий приказ командования они по традиции сбросили каски и воюют в бескозырках, на ленточках которых названия кораблей. Своей неимоверной отвагой, яростью и презрением к смерти они задают тон. Они не просто воюют, они отвоевывают свой город, прощаясь с которым в сорок втором они поклялись вернуться, и вот оно – возвращение!

С немецкой стороны стреляет все, что может стрелять. Несмотря на невиданный по плотности массированный огонь — двести пятьдесят орудийных и минометных стволов на километр прорыва! — большинство дотов оказались неуязвимыми, и теперь они без устали косят людей, пытаясь повернуть их вспять. Кто-то же должен дрогнуть, кто-то первый… попятиться... побежать назад... или хотя бы залечь... Все тщетно – в амбразуры летят связки гранат, доты расстреливают из противотанковых пушек, которые артиллеристы вкатили — надо же такое! — на руках, их накрывают – что уже выше понимания немецкого солдата – люди собственными телами…

Вражеские солдаты помнят, что им говорили командиры: здесь, на севастопольских высотах, они защищают Германию, и они готовы умереть за фатерлянд, но поставленную фюрером перед ними задачу они уже решить не могут, они просто бессильны ее решить. И, делая все, что от них зависит, они видят, они не могут этого не видеть, как человек с перебитыми ногами продолжает ползти вверх, волоча за собой пулемет.

Они видят истекающих кровью людей, которые не только не покидают поля боя, но рвутся наверх с еще большей яростью... Как остановить эту неукротимую, все сметающую на своем пути волну краснозвездных людей?! Все ближе перемещаются их красные флаги к третьей, последней траншее, все меньше остается на их пути огневых точек...

Первая группа атакующих, прорвав все заслоны, водружает свой флаг на вершине ровно в 18 часов 30 минут. Но проходит еще не менее часа, прежде чем удается полностью овладеть всем гребнем Сапун-горы. Девять часов не прекращался этот бой, весь восточный склон горы был усеян телами убитых и раненых. Они лежали вперемешку, иногда все еще сцепившись друг с другом, солдаты обеих сторон, где были немцы, затеявшие эту войну, румыны, позволившие себя в нее втянуть и русские, украинцы, белорусы, грузины, азербайджанцы, армяне. киргизы, казахи, узбеки, молдаване, осетины... — люди, вынужденные взяться за оружие, чтобы защитить свой дом, и потому ставшие солдатами.

Этот бой особенно вспоминается сейчас, в 2014-году, когда так необходимо сбросить с горы Карачун силовиков, обстреливающих поселки Донбасса – ред.

* * *

Мы (автор и его товарищи – школьники 8-10 лет – ред.) возвращались по месту последнего боя 17-й армии, смеркалось, а вокруг лежала изрытая окопами и воронками минированная степь. Осколки с рваными краями лежали на земле так густо, что невозможно было сделать и шага, не наступив на них, а десятки тысяч касок, брошенных немецкими солдатами перед тем, как сдаться в плен, возвышались над бурой травой и были похожи на ржавые болотные кочки. И вот среди этого металлического барахла, среди неразорвавшихся гранат и россыпей потускневших винтовочных гильз таились едва заметные для глаза, своей окраской сливавшиеся с травой мины-попрыгунчики. Паршивые это были мины. Похожие на закрытую раковину-устрицу или гребешок – они лежали себе в траве, но стоило к ним прикоснуться штаниной, как они оживали и, подпрыгнув на полметра, взрывались, выплеснув во все стороны дождь стальных шайб. Уж если они взлетали, уберечься от них было невозможно.

Конечно, ни в школе, ни дома не знали, откуда мы приносили огромные медные гильзы, знали бы – запретили! Но металл был нужен для победы, в особенности медь и латунь. Над входом в школу висел лист фанеры, на котором неровными буквами, размашисто и коряво было написано:

И еще. В эти же дни фашистами там же, в Крыму, была расстреляна девушка-подпольщица, которую еще все по-детски называли «Милочка». Расстреляна за взлетевший на воздух поезд, который вез из Румынии снаряды в подкрепление гитлеровцам. Мила и ее товарищи остановили смертельный состав. Когда началась война, Милочка только закончила 9-й класс.

В оставшихся ее бумагах нашли стихотворение известного автора, где были строки, передававшие, видимо, ее настроение:

Присядь-ка рядом,

            что-то мне не спится,

Письмо в Москву

                  я другу написал,

Письмо в Москву,

                 далекую столицу,

Которой я ни разу не видал…

И заканчивалось стихотворение словами:

Но я не сплю в дозоре

                           на границе,

Чтоб мирным сном

                  спала моя Москва.

Она жила на Украине ли, в России ли, – она жила в Советском Союзе.