Звезда на ладони

Я открываю глаза: они только что ушли. Под веками как будто толченое стекло. Сколько времени – этот вопрос не интересует меня с тех пор, как я здесь. Сегодня они просто разговаривали – поэтому я всего лишь вытираю тоненькую струйку крови, бегущую из носа, тыльной стороной ладони. За эти дни…Или недели… Или один день – не знаю, не помню…

«Не знаю» и «не скажу» – самые часто повторяемые мною слова. Я медленно, чтобы не разбудить затихающую боль от сегодняшних побоев, переворачиваюсь на спину. Перевернулся – и крепко-крепко закрываю глаза: лампы дневного света яркие, как полуденное солнце. Они выгрызают глаз изнутри, я и за веками вижу их – не могу объяснить… Их свечение, от которого никуда, никуда не спрятаться. Мне приятно думать, что сейчас утро. Если не обращать внимание на боль и свет, то можно даже попытаться представить, как солнце выползает из моря и отряхивается от капель лучами. Я смеюсь над попыткой занять голову пустой словесностью. Смеюсь мысленно: распухшие губы не растянуть в улыбке без дополнительной порции боли, а боли мне и так хватает. Да, что-что, а это здесь дают с превеликим удовольствием и в любых количествах.

Мысли отрывочные, мне трудно концентрироваться. Я впадаю в полубеспамятство, и в голове начинается толчея образов. Один наползает на другой, создавая странные картины. Я вижу мангровые болота, зеленую, обволакивающе пахнущую воду, вводящую в ступор, сковывающую мысли неподъемными и неразрываемыми ржавыми цепями. Я вижу пальмы – еще совсем молодые, тонкие. Будет буря: тревожный ее запах пропитывает каждую каплю, каждый лист. Я вижу, как небо становится свинцовым, и мне на ум приходит глупая мысль: Земля маленькая-маленькая, и не небо вовсе – как свинец, а пуля, летящая к Земле, через секунду-другую разорвущая ее на много осколков. Каждому человеку – свой. Я сажусь на песок и жду конца света, глядя в приближающееся с каждым вздохом небо. Снова смена кадра – теперь я вижу море. Море, море, море… Оно бескрайнее и безнадежное, оно живое и неумолимое. Море, время – никогда не скажешь им остановиться, никогда не будешь управлять ими. Девочка собирает ракушки. Девочка превращается в шар, и шар становится дымом. Из дыма выступает колонна солдат, и все они вооружены, и холодные глаза – вот они, черные дыры, смотрят прямо на меня. Сами солдаты слепы, только их автоматы смотрят на меня, не мигая. Я понимаю, что взгляд их будет длиться целую Вечность – до нажатия курка, и отвожу глаза. И птица – высоко-высоко в небе.

Солнце светит все ярче и ярче, превращаясь, наконец, в пыточные лампы. Значит – я снова вернулся. «Море» – говорю я, но несколько секунд не могу вспомнить значение этого слова. Мне неприятно думать сейчас о море – вот уже несколько… веков? часов? я не пил. Только в тюрьме я понял изначальную, предвечную эгоистичность человека: в первую очередь я думаю о себе, лишь потом о друзьях. Им ничуть не лучше моего. Я знаю, знаю, что грязные палачи врут: никто из них не предал меня. Все это ложь. Хотят, чтобы я продался. Не-е-ет, даже не продался, а сдался на милость победителей. Говорил их словами, думал их мыслями.

Открыть и очистить мой мозг – вот чего они хотят. Влезть своими пальцами в мои воспоминания, чтобы в научных целях изучить и сгенерировать, «прожить» в компьютерном пространстве мою жизнь. Изучить меня, как диковинное, редкое и не поддающиеся дрессировке животное. Занесут в щегольскую тетрадочку данные обо мне, положат ее на специально отведенную полочку и пристрелят меня. Я ведь могу заразить их бешенством, коли укушу.

Их тучные мысли поднимутся на своих тоненьких ногах и, наталкиваясь друг на друга в поисках противоядия, чего доброго и ходить начнут… А там и до зеркала недалеко: посмотрят на себя в глазах собеседника – и измениться захотят, ага… Что может быть страшнее, если подлец-человек, удобный правительству и просто управляемый, измениться захочет? Страшнее этого ничего и быть не может…

Я начинаю приходить в себя. Думать получается еще плохо, но туман в голове начинает рассеиваться. Туман – очень лживое и милосердное явление, окутывающее нас в самые тяжелые моменты жизни. За ним, если он достаточно густой, не разглядеть Правды. Правда… Эти идиоты спрашивали меня: «В чем твоя правда?». Они никогда не поймут меня, как и мне не понять их. У меня есть Родина, и это моя Правда, Правда всех нас. Я сбиваюсь на пафос, я не хочу пафоса. Я хочу говорить просто.

…Я хочу умереть так же просто,

Как трава умирает в полях.

Вместо свеч надо мной

будут звезды,

Усыпальницей станет земля.

Пусть предателей

прячут от света

Под холодный, под каменный свод.

Был я честным. В награду за это

Я умру лицом на восход…

Он писал свои стихи в тюрьме. Я не умею писать стихов и говорить так правильно и так честно. Много разного я чувствую сейчас к этим строкам, много. Я вспоминаю детство, сонную тишину класса, слова, которые тогда никем не воспринимались, как должно. Это был хороший, смешной год.

После школы я бросал портфель в самый дальний и темный угол – чтоб глаза не мозолил, и был свободен, беспечно и абсолютно свободен. Щербато смеялась улица, и я смеялся вместе с ней. Глупо, по щенячьи был счастлив. Я помню, как в порыве наивных юношеских восторгов на набережной в предрассветье повторял и повторял этот стих, а небо все бледнело, пока, наконец, не осталась одна звезда до восхода. Я поклонялся в те минуты этой звезде. Она была тобой и мной, солнцем и ветром, долькой апельсина в руках любимой и ночной рыбалкой, площадью и плитами мостовой, витиеватыми фонарями набережной и блестящей капелькой пота. Она была всюду: на разжигаемой сигаре, на кубике льда и белозубой улыбке – отовсюду я вижу ее свет. Она плясала в глазах Хосе Марти, в глазах Че и Камило, одинокая звезда на флаге – и одинокая звезда на небе. Часть моего сердца – на кубинском флаге. Звезда горит так ярко и негасимо, что никто не в силах растоптать ее. Она здесь, со мной. Я так верю.

Наверно, очень глупо я говорю. Мне даже стыдно немного за гражданский пафос. Наверно, не надо было всех этих речей и объяснений… Наверно, я должен был сказать просто – «я люблю свою Родину», и пускай все понимают, как знают. Ведь не объяснить тому, кто не видит, какого цвета закат, не объяснить тому, кто не слышит, как напоенные пламенем румбы и ночью поют цикады…

Мне уже намного лучше. Я упираюсь руками в холодный кафельный пол и сажусь, притянув колени к подбородку. Страшно и тяжело сидеть в «туфле». Я боюсь, что схожу с ума. Слышу голоса – матери, жены, сына. Все время вспоминаю о них. Вспоминаю застолье на первое января и двадцать шестое июля, вспоминаю такую радостную тяжесть ребенка и его руки – такие маленькие и хрупкие. В такие минуты больше всего мне хочется вернуться домой, я думаю только об одном: как я сижу у письменного стола в своей комнате, поздний вечер, включена лампа с зеленым абажуром, она отражается в графине с водой и в блестящей металлической чайной ложечке у чашки, у меня на коленях наполовину прочитанная книга, а в соседней комнате спят жена и ребенок. Не рядом со мной – а именно в соседней комнате, будто я берегу их сон.

Я слышу шаги по коридору – здесь прекрасная акустика. Они снова идут ко мне. Все равно, я уже ко всему готов. Я здесь, чтобы жена и сын без страха жили там...

Дарья Яхиева,

г.Хабаровск