Звезда на ладони
Я открываю глаза: они только что
ушли. Под веками как будто толченое стекло. Сколько времени – этот вопрос не
интересует меня с тех пор, как я здесь. Сегодня они просто разговаривали –
поэтому я всего лишь вытираю тоненькую струйку крови, бегущую из носа, тыльной
стороной ладони. За эти дни…Или недели… Или один день
– не знаю, не помню…
«Не знаю» и «не скажу» – самые часто повторяемые
мною слова. Я медленно, чтобы не разбудить затихающую боль от сегодняшних
побоев, переворачиваюсь на спину. Перевернулся – и крепко-крепко закрываю
глаза: лампы дневного света яркие, как полуденное солнце. Они выгрызают глаз
изнутри, я и за веками вижу их – не могу объяснить… Их свечение, от которого
никуда, никуда не спрятаться. Мне приятно думать, что сейчас утро. Если не обращать внимание на боль и свет, то можно даже
попытаться представить, как солнце выползает из моря и отряхивается от капель
лучами. Я смеюсь над попыткой занять голову пустой словесностью. Смеюсь
мысленно: распухшие губы не растянуть в улыбке без дополнительной порции боли,
а боли мне и так хватает. Да, что-что, а это здесь дают с превеликим
удовольствием и в любых количествах.
Мысли отрывочные, мне трудно концентрироваться.
Я впадаю в полубеспамятство, и в голове начинается
толчея образов. Один наползает на другой, создавая странные картины. Я вижу
мангровые болота, зеленую, обволакивающе пахнущую воду, вводящую в ступор, сковывающую
мысли неподъемными и неразрываемыми ржавыми цепями. Я вижу пальмы – еще совсем
молодые, тонкие. Будет буря: тревожный ее запах пропитывает каждую каплю,
каждый лист. Я вижу, как небо становится свинцовым, и мне на ум приходит глупая
мысль: Земля маленькая-маленькая, и не небо вовсе – как свинец, а пуля, летящая
к Земле, через секунду-другую разорвущая ее на много осколков. Каждому человеку – свой.
Я сажусь на песок и жду конца света, глядя в приближающееся с каждым вздохом
небо. Снова смена кадра – теперь я вижу море. Море, море, море… Оно бескрайнее
и безнадежное, оно живое и неумолимое. Море, время – никогда не скажешь им
остановиться, никогда не будешь управлять ими. Девочка собирает ракушки.
Девочка превращается в шар, и шар становится дымом. Из дыма выступает колонна
солдат, и все они вооружены, и холодные глаза – вот они, черные дыры, смотрят
прямо на меня. Сами солдаты слепы, только их автоматы смотрят на меня, не
мигая. Я понимаю, что взгляд их будет длиться целую Вечность – до нажатия курка,
и отвожу глаза. И птица – высоко-высоко в небе.
Солнце светит все ярче и ярче, превращаясь,
наконец, в пыточные лампы. Значит – я снова вернулся. «Море» – говорю я, но
несколько секунд не могу вспомнить значение этого слова. Мне неприятно думать
сейчас о море – вот уже несколько… веков? часов? я не пил. Только в тюрьме я
понял изначальную, предвечную эгоистичность человека: в первую очередь я думаю
о себе, лишь потом о друзьях. Им ничуть не лучше моего. Я знаю, знаю, что
грязные палачи врут: никто из них не предал меня. Все это ложь. Хотят, чтобы я
продался. Не-е-ет, даже не продался, а сдался на
милость победителей. Говорил их словами, думал их мыслями.
Открыть и очистить мой мозг – вот чего они
хотят. Влезть своими пальцами в мои воспоминания, чтобы в научных целях изучить
и сгенерировать, «прожить» в компьютерном пространстве мою жизнь. Изучить меня,
как диковинное, редкое и не поддающиеся дрессировке
животное. Занесут в щегольскую тетрадочку данные обо мне, положат ее на
специально отведенную полочку и пристрелят меня. Я ведь могу заразить их
бешенством, коли укушу.
Их тучные мысли поднимутся на своих тоненьких
ногах и, наталкиваясь друг на друга в поисках противоядия, чего доброго и
ходить начнут… А там и до зеркала недалеко: посмотрят
на себя в глазах собеседника – и измениться захотят, ага… Что может быть
страшнее, если подлец-человек, удобный правительству и просто управляемый,
измениться захочет? Страшнее этого ничего и быть не может…
Я начинаю приходить в себя. Думать получается
еще плохо, но туман в голове начинает рассеиваться. Туман – очень лживое и
милосердное явление, окутывающее нас в самые тяжелые моменты жизни. За ним,
если он достаточно густой, не разглядеть Правды. Правда… Эти
идиоты спрашивали меня: «В чем твоя правда?». Они
никогда не поймут меня, как и мне не понять их. У меня есть Родина, и это моя
Правда, Правда всех нас. Я сбиваюсь на пафос, я не хочу пафоса. Я хочу говорить
просто.
…Я
хочу умереть так же просто,
Как трава умирает в
полях.
Вместо свеч надо
мной
будут звезды,
Усыпальницей станет
земля.
Пусть предателей
прячут от света
Под холодный, под каменный свод.
Был я честным. В
награду за это
Я умру лицом на
восход…
Он писал свои стихи в тюрьме. Я не умею писать
стихов и говорить так правильно и так честно. Много разного я чувствую сейчас к
этим строкам, много. Я вспоминаю детство, сонную тишину класса, слова, которые
тогда никем не воспринимались, как должно. Это был хороший, смешной год.
После школы я бросал портфель в самый дальний и
темный угол – чтоб глаза не мозолил, и был свободен, беспечно и абсолютно
свободен. Щербато смеялась улица, и я смеялся вместе с ней. Глупо, по щенячьи был счастлив. Я помню, как в порыве наивных
юношеских восторгов на набережной в предрассветье
повторял и повторял этот стих, а небо все бледнело, пока, наконец, не осталась
одна звезда до восхода. Я поклонялся в те минуты этой звезде. Она была тобой и
мной, солнцем и ветром, долькой апельсина в руках любимой и ночной рыбалкой,
площадью и плитами мостовой, витиеватыми фонарями набережной и блестящей
капелькой пота. Она была всюду: на разжигаемой сигаре, на кубике льда и
белозубой улыбке – отовсюду я вижу ее свет. Она плясала в глазах Хосе Марти, в
глазах Че и Камило,
одинокая звезда на флаге – и одинокая звезда на небе. Часть моего сердца – на
кубинском флаге. Звезда горит так ярко и негасимо, что никто не в силах
растоптать ее. Она здесь, со мной. Я так верю.
Наверно, очень глупо я говорю. Мне даже стыдно
немного за гражданский пафос. Наверно, не надо было всех этих речей и
объяснений… Наверно, я должен был сказать просто – «я
люблю свою Родину», и пускай все понимают, как знают. Ведь не объяснить тому,
кто не видит, какого цвета закат, не объяснить тому, кто не слышит, как
напоенные пламенем румбы и ночью поют цикады…
Мне уже намного лучше. Я упираюсь руками в
холодный кафельный пол и сажусь, притянув колени к подбородку. Страшно и тяжело
сидеть в «туфле». Я боюсь, что схожу с ума. Слышу голоса – матери, жены, сына.
Все время вспоминаю о них. Вспоминаю застолье на первое января и двадцать шестое июля, вспоминаю такую радостную тяжесть ребенка и его
руки – такие маленькие и хрупкие. В такие минуты больше всего
мне хочется вернуться домой, я думаю только об одном: как я сижу у письменного
стола в своей комнате, поздний вечер, включена лампа с зеленым абажуром, она
отражается в графине с водой и в блестящей металлической чайной ложечке у
чашки, у меня на коленях наполовину прочитанная книга, а в соседней комнате
спят жена и ребенок. Не рядом со мной – а именно в соседней комнате,
будто я берегу их сон.
Я слышу шаги по коридору – здесь прекрасная
акустика. Они снова идут ко мне. Все равно, я уже ко всему готов. Я здесь,
чтобы жена и сын без страха жили там...
Дарья Яхиева,
г.Хабаровск