Перевод гоблинов

Дмитрий Лизогуб был миллионер, владелец громадного имения, состоявшего из усадьбы, земель, лесов, в одной из лучших губерний России. Несмотря на это, он жил беднее последнего из своих приказчиков, потому что все, что у него было, он отдавал на революцию...

В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц – мыслитель; Осинский – воин; Кропоткин – агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святей.

С.М.Степняк-Кравчинский

Доводилось ли вам слушать так называемый перевод гоблинов? Нет, это не из области сказочных преданий. Так в простонародье называют сомнительную забаву некоторых наших юных современников, – самостоятельное, исходя из интеллекта природного и чувства меры, озвучивание кинокартин. Отключают, что называется, «родной» звук фильма, что режиссером и актером создан, и творят в меру своего разума, родителями данного, и воспитания школьного. Сказать вам должен с сожалением, что разум этот размером, как правило, не отличается. Да и воспитание школьное качеством не блещет. Потому и превращается гоблинский перевод в самый настоящий мерзкий кураж недалекого ума. Добро бы над голливудскими пустышками эти самые гоблины потешались, так нет – классику частенько коверкают с рвотным юмором. Вековые трагедии в фарс низкопробный превращают. А то и мультики порнографические нарисуют с популярными детскими анимэ-героями. И сюжет, и лица вроде те же, что пацанячье веселье вызывают, а смысл абсолютно иной, гадостный и грязный. Тут, я вам скажу, долго смотреть вообще невозможно, после первых картинок с души воротит.

С такой же непринужденностью гоблины уже иного рода российскую историю переводят на свой язык. Среди специалистов этих и Александр Каревин, политолог из еженедельного «Киевского телеграфа». Мастер он, я вам скажу, еще тот, ступенькой повыше подросткового уродства. Он, например, так ловко расписал жизнь Тараса Шевченко, что ничего там не осталось кроме перегара водочного, венерической болезни, порнографических картинок и моральной нечистоплотности. Ну, еще и стихов Кобзаря, которые, оказывается, и сочинены то не им, а литературными сотрудниками газет и журналов. Вот так, ни много – ни мало! А рядом, антиподом «бяке» Шевченко, стоит «просвещенный монарх» Николай Первый, в чье царствование, как это ни удивительно, русская культура достигла расцвета, и был он покровитель Пушкина и прочая, и прочая. С 1997 года и до сего дня трактует этот Каревин соответствующим образом одну из наиболее трагических страниц отечественной истории. Как будто и не было загубленных царем Николаем одних только Александров: Грибоедова, Полежаева, Пушкина, Бестужева, Одоевского, да всех талантов не перечислить. Тут перевод гоблинский предстает перед нами в новой ипостаси: в жандармской лазури, в свисте шпицрутенов и в подлом иезуитстве третьего отделения, в архитектуре царских виселиц и каторжных нар.

Не вооруженным взглядом видно пристрастие явное и ангажированность Каревина в этом деле. Точнее – несомненный заказ политический. Потому что рядом соседствуют авторские дифирамбы цесаревичу Алексею, сыну Николая Кровавого, что напечатаны в «Киевском телеграфе» в статье «Царственный отрок». Но, как говорится, пьяный проспится, а дурак – никогда. Я это к тому, что судьбой Тараса Шевченко «вольный» гоблинский перевод русской истории в исполнении Каревина не закончился. Он еще продолжился и недолгой жизнью Дмитрия Лизогуба. Того самого землевольца, что был повешен за революционную деятельность по приговору царского военно – полевого суда в Одессе летом 1879 года. Вместе с ним в петле коронной удавлены были его товарищи Сергей Чубаров, Иосиф Давиденко, Иван Логовенко и Соломон Виттенберг. А всего на скамье подсудимых тогда двадцать восемь человек было, в том числе и четырнадцатилетняя девочка Вика Гуковская, что погибла потом в сибирской ссылке, как, впрочем, и большая часть остальных осужденных.

По всем правилам гоблинского «искусства» раскрасил этот самый Каревин гнусными цветами до срока ушедших в небытие революционеров. А всего-то пару раз передернул и «домыслил», но как жизнь короткую Лизогуба исковеркал и опаскудил. А вместе с этим бросил грязное пятно и на его убитых и безвременно умерших товарищей-единомышленников. Не любил, «по каревину», Лизогуб женщин, а женщины не любили его. А все потому, что радость плотскую казненный революционер получал в противоестественной связи с предателем и полицейским агентом Дриго. Кто же после таких пикантных деталей восхитится бескорыстием Дмитрия Лизогуба, богатого помещика России, что отдал все свое состояние делу революционной борьбы, отказался от дворянских привилегий ради счастья трудового народа? Кто добром помянет погибшего бессеребренника, мечтавшего о равенстве и братстве людей? К тому же, продолжает Каревин, был Лизогуб человеком жестоким и кровожадным, ибо принимал участие в вооруженном сопротивлении революционеров царским властям, призывал единомышленников отвечать ударом на удар, проливать кровь царских чиновников так же, как те проливают кровь революционеров. А посему, выводит Каревин, казнь Лизогуба вполне логична, и ничего другого ждать ему по-справедливости не приходилось. Чего, де мол, сожалеть по этому поводу.

Что до справедливости гоблинской, то уж больно лицемерный вид она имеет, фонит двойными фарисейскими стандартами америкосов. Душегубскую радость находил дом романовский в предсмертных мучениях революционной оппозиции. Здравому уму и не понять волнительную прелесть психики коронованных особ в тех же эшафотных унижениях политических оппонентов и в палаческой удали. Впрочем, почему непонятно! Зарывая на скотобойне тела того же Лизогуба и его казненных товарищей, монарх ломал волю к сопротивлению у других, грозил им уже не только пожизненным, но и посмертным унижением. Глаза не завязывая очередным, на виселицу идущим, воочию показывая мучения удавленных товарищей под разгульные танцевальные мелодии, не переставала терзать власть тех, кому уж жизни земной отмерено было последние минуты. Вынося смертные приговоры исключительно по доносам полицейских провокаторов, откровенно попирая нормы объективного судопроизводства, грозил монарх недовольным военным судом , скорым и неправым. Лизогуб-то по такому доносу и был повешен. Крови не было на нем, в прямом терроре он не участвовал, отсутствовали основания для смертного приговора. Казнен Лизогуб был за яркий пример, что явил русскому обществу, за демонстративный отказ от сытых помещичьих льгот. Такая вот справедливость была у самодержавной карательной системы, что у разных гоблинов ныне слюни умиления вызывает. А царское ограбление крестьян после отмены крепостного права с «временнообязанным» состоянием, выкупными платежами, «отрезками», телесными наказаниями, голодом сельских тружеников также можно назвать справедливостью? А освященный орлом имперским каторжный труд рабочих по семнадцать часов в день с копеечной оплатой и огромными штрафами! Это тоже от добродетелей высоких? Нет, лжет Каревин, сводя корыстное, неправедное помещичье и капиталистическое благополучие с царем во главе к принципам справедливости.

Эти гоблинские манипуляции с моралью вполне понятны. Что там говорить, между сегодняшним приватизационным воровством, каждодневным унижением труженика и общественной системой царской России аналогии прямые можно провести. Потому и суетится интеллектуальная челядь олигархов, оплевывая революционеров. Землю носом роют, доказывая порочность социального протеста тружеников. Оттого что перед новым Октябрем трепещут их вороватые хозяева, нового «железного» Феликса ждут в страхе. Вот поэтому и передергивает откровенно Каревин, пытаясь унизить Лизогуба. Совсем по-другому пишет в своей работе «Подпольная Россия» товарищ Лизогуба Сергей Кравчинский, что вошел в историю под псевдонимом Степняка. «Семьи у него (Лизогуба – С.К.) не было. Ни разу в жизни он не испытал любви к женщине». И это совсем не потому, что чужд был Лизогуб прекрасных человеческих чувств. Всего себя он отдал революции. «Для него убеждения были религией, которой он посвящал не только всю свою жизнь, но, что гораздо труднее, каждое свое помышление: он ни о чем не думал, кроме служения делу». Где же тут нелюбовь женщин, о которой вещает Каревин? То-то и оно, по-гоблински выхвачена часть мысли и исковеркана смрадным домыслом. Такой же несомненный обман и утверждение каревинское о том, что образ Лизогуба был настолько неприятен, что за долгое время всего лишь книгой одной да краткими энциклопедическими статьями его и помянули. Да, в советское время в серии «Пламенные революционеры» о нем действительно написана всего одна книга, но зато принадлежит она перу отменного знатока и даровитого литератора – Юрия Давыдова, да и тираж ее солиден – триста тысяч экземпляров. В ней, не в пример Каревину, автор с уважением относится к своему историческому герою, видит в нем самоотверженного борца за счастье трудового народа. Но это не первая и не единственная книга в отечественной литературе, посвященная Дмитрию Лизогубу. Злобный невежда, гоблин и не знает о том, что судьба погибшего революционера вызвала живейший и теплый интерес Льва Толстого. Свидетельство тому – его рассказ «Божеское и человеческое», где литературный герой Светлогубов даже в имени напоминает казненного революционера. Пусть и идеализировал великий писатель в своем духе Дмитрия Лизогуба, сводя его к мирной пропаганде христианского толка, но уж в действительно светлых нравственных качествах своего героя сомнений у автора не было никаких. Откровенную ложь в гоблинском духе демонстрирует Каревин и в оценке последних часов жизни Дмитрия Лизогуба, делает из него малодушного труса, сломавшегося перед смертным приговором. «Наш» гоблин и словечком не обмолвился о том, что отказались подать прошение о помиловании все приговоренные к казни, не отреклись от своих убеждений, бойцами ушли в мир иной, гордо, нераскаянно. По свидетельству того же Степняка-Кравчинского, «те, кто видели его (Лизогуба – С.К.) во время переезда от тюрьмы к эшафоту, говорят, что не только он был невозмутимо спокоен всю дорогу, но даже кроткая улыбка играла на его лице, когда он обращался к друзьям со словами ободрения».

Вот вам и каревинский вариант перевода гоблинского. И не знаешь чему тут удивляться более: то ли приемам нечистоплотным, то ли службе ретивой во благо кошелька тугого, то ли назойливому авторскому утверждению некоего понимания тех, память которых он так беспардонно исковеркал. И это тоже обман. Не может тут быть никакого понимания. Пропасть между ними, бездна. Ее непреодолимость определил очень точно Александр Блок еще век назад в поэтической строфе своего «Возмездия»:

Но им навеки не понять

Тех, с обреченными глазами:

Другая стать, другая кровь –

Иная, жалкая любовь.

Лучше этого, пока гоблины пишут свою историю русской революции, и не скажешь!

Сергей Крючков,

г. Краснодар

Слово о друге и единомышленнике

Однажды, в декабре 1876 года, мне пришлось присутствовать на одной из студенческих сходок, которые никогда не переводятся в Петербурге.

Среди присутствующих был один, которому удавалось и оживить сонное собрание, и привлечь его внимание каждый раз, как он вставлял в однообразные дебаты какое-нибудь свое маленькое замечание, почти всегда меткое и слегка шутливое. Это был блондин, высокого роста, бледный и несколько худощавый. Длинная борода придавала ему вид апостола. Лицо его не было в строгом смысле красивым. Но трудно себе представить что-нибудь приятнее выражения его добрых голубых глаз, опушенных длинными ресницами, и нежнее его детской улыбки. Его ровный, протяжный голос проникал в самую душу.

Он был очень бедно одет. Хотя на дворе стояла настоящая русская зима, на нем был парусинковый пиджак с большими деревянными пуговицами, который от частой мойки успел уже превратиться в тряпку...

Дмитрий Лизогуб был миллионер, владелец громадного имения, состоявшего из усадьбы, земель, лесов, в одной из лучших губерний России. Несмотря на это он жил беднее последнего из своих приказчиков, потому что все, что у него было, он отдавал на революцию.

Было бы слишком мало назвать Лизогуба чистейшим из людей, каких я когда-либо встречал. Скажу смело, что во всей партии не было и не могло быть человека, равного ему по совершенно идеальной нравственней красоте.

Отречение от громадного состояния на пользу дела было далеко не высшим из проявлений его подвижничества. Многие из революционеров отдавали свое имущество на дело, но другого Дмитрия Лизогуба между ними не было. Под внешностью спокойной и ясной, как безоблачное небо, в нем скрывалась душа, полная огня и энтузиазма,.. он ни о чем не думал, кроме служения делу...

Его решимость не тратить ни копейки из денег, которые могли пригодиться на дело, доходила до того, что он никогда не позволял себе проехаться на конке, не говоря уже об извозчике. Помню, как однажды он показал нам два предмета, составлявшие принадлежность его парадного костюма, – складной цилиндр и перчатки. Он приобрел их во время оно, когда благодаря своему положению должен был сделать визит черниговскому губернатору или кому-то в этом роде. Перчатки были нежного пепельного цвета и казались новешенькими. Он сообщил нам, однако, что они у него уже три года, и, улыбаясь, объяснил маленькую хитрость, к которой он прибегал, чтобы сохранять их в таком виде: он надевал их только на пороге приемных зал или кабинетов, куда ему нужно было изредка являться.

И, однако, деньги, которые Лизогуб берег с ревнивой заботливостью Плюшкина, были его злейшим врагом, источником нескончаемых мучений, каким-то вечным проклятием, тяготевшим над ним.

При своей впечатлительной, крайне отзывчивой натуре, он безгранично страдал, будучи вынужден сидеть со сложенными руками, безучастным зрителем борьбы и мученичества своих лучших друзей. Находясь под строжайшим надзором, так как на него был сделан донос в принадлежности к революционной партии родственниками, которые надеялись в случае его осуждения получить его состояние, он не мог ничего делать: при первом же шаге с его стороны имение было бы конфисковано и партия лишилась бы столь важной поддержки. Таким образом, богатство было для него чем-то вроде ядра, прикованного к ноге каторжника, чтобы мешать ему ходить свободно...

Отсюда та глубокая грусть, которая никогда не покидала его и сказывалась в каждом его слове, несмотря на легкий, шутливый тон, усвоенный им, чтобы скрыть это...

Он был арестован в Одессе, осенью 1878 года, по доносу своего управляющего Дриго, бывшего его другом и поверенным и потом продавшего себя правительству за обещанные ему остатки от состояния Лизогуба, составлявшие около 40000 рублей.

Хотя арест Лизогуба произошел в самый разгар белого террора и в Одессе, где его должны были судить, свирепствовал… взяточник и заплечных дел мастер граф Тотлебен, никто не ожидал для Лизогуба особенно сурового приговора. Ссылка на поселение или, в худшем случае, несколько лет каторжных работ – вот все, к чему его могли приговорить. Обвинение не могло выставить против него ничего, кроме факта растраты неизвестно куда большей части своего состояния. Но показания Дриго не оставляли на этот счет места сомнению у жрецов русского правосудия.

Среди всеобщего оцепенения Лизогуб был приговорен к смерти. Очевидцы передают, что, выслушавши этот приговор, он просто открыл рот от изумления.

На сделанное ему предложение спасти жизнь просьбой о помиловании он ответил презрительным отказом. 8 августа 1879 года его повезли на казнь вместе с двумя товарищами, Чубаровым и Давиденко.

Те, кто видели его во время переезда от тюрьмы к эшафоту, говорят, что не только он был невозмутимо спокоен всю дорогу, ко даже кроткая улыбка играла на его лице, когда он обращался к друзьям со словами ободрения. Наконец исполнялось его горячее желание – принести себя в жертву делу революции. Быть может, это была счастливейшая минута в его тяжелой жизни.

В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц – мыслитель; Осинский – воин; Кропоткин – агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святей.

С.М.Степняк-Кравчинский

«Подпольная Россия.

Земля и воля. Дмитрий Лизогуб»,

Отрывок