Политзаключенные в России

19 января исполнился год со дня трагической гибели адвоката Станислава Маркелова и журналистки Анастасии Бабуровой. О помощи Станислава политзаключенным-комсомольцам еще в 90-х мы писали и раньше. Своим подзащитным он помогал не только, как юрист, но и как гражданин, понимающий, что для протеста есть основания и что дрожащая власть неадекватно жестокими мерами стремится подавить протест в корне. Мы публикуем выдержки из одной из последних его статей «Положение политзаключенных в России».

Новая волна политзаключенных в России появилась именно в тот период, когда лозунг «свобода политзаключенным», казалось бы, был полностью реализован. Вчерашние борцы с советской властью упорно не хотели признавать равными себе по статусу борцов с властью тех, кто называл себя либералами и демократами.

С другой стороны, сама социально политическая ситуация подталкивала наиболее оппозиционно настроенных молодых людей к акциям прямого действия, воспринимаемых властями, как террористические. Любая иная форма политического процесса оказывалась бессмысленной и нерезультативной. Легальные выборы, митинги, манифестации и деятельность официальных оппозиционных партий представляли собой «выпускание пара», а более радикальные – забастовки, перекрытие дорог и т.д. в условиях экономического спада 90-х не могли оказать влияния на социальную ситуацию в стране.

Именно то, что достаточно произвести небольшой хлопок и об этом будет знать вся страна, а любые иные действия потонут в тени неизвестности, побудило первого человека, обвиненного в России в терроризме, Андрея Соколова, к проведению символического акта – взрыва пустого надгробия Николаю II на Ваганьковском кладбище в 1997г.

Это дело стало показательным не только как первое в обвинении в терроризме, но и как показательное для явления «бутафорского терроризма». При «бутафорском терроризме» объектом атаки выступает не общественный деятель и не какой-либо административный или экономически значимый объект, а символ. От взрыва, произведенного Соколовым, у пустого надгробия образовался скол, размером не более 50 см. Последовавшее за делом Соколова дело НРА (Новая революционная альтернатива) вообще стало образцом бутафорского терроризма: взрывы памятников Николаю II, не причинившие никакого вреда хлопушки у зданий военкоматов и т.п., наконец, венцом «бутафорского терроризма» стал взрыв приемной ФСБ на Кузнецком мосту, произведенный  в защиту уже арестованных политзаключенных.

В ответ на акции «бутафорского терроризма» власти отвечали вполне реальными репрессиями. Андрею Соколову за скол в 50 см. грозило 20 лет лишения свободы, и перед тем, как суд окончательно снял с него обвинение в терроризме, отпустив на волю, он уже просидел в тюрьме около 3 лет. Девушки, участники НРА получили реальные и серьезные сроки заключения (по 6-9 лет – ред.)

Конец 90-х гг. характерен распространением подобных акций на другие регионы России. В этом плане, безусловно, выделяется «Краснодарское дело». В ответ на якобы раскрытый план опять-таки демонстрационного подрыва здания администрации Краснодарского края, объединились все силовые ведомства, были арестованы все подозреваемые и участники и оказывалось немыслимое административное давление на адвокатов и обвиняемых. За адвокатом велась открытая слежка, применялись доносы, включаемые в состав уголовного дела, открытый отказ допускать адвокатов до дела, заведение на адвокатов административных дел и иные формы давления. Наиболее изощренным способом выведения адвокатов из дела явилось задержание адвоката и допрос его в качестве свидетеля по тому делу, где он имел договор на оказание защиты с потенциальным обвиняемым. Подзащитную (Щипцову-Романову) задерживают уже после допроса адвоката (Маркелова С.Ю.), а адвокат не может исполнять свои функции, т.к. уже имеет статус свидетеля… С учетом того, что круг адвокатов, работающих по делам, связанным с обвинением в терроризме, узок, подобная практика становится очень эффективной.

Начало 2000-х гг., возможно, привело бы к вспышке второй волны леворадикального терроризма и уже вряд ли бутафорского. Однако на это время пришлось обострение чеченского конфликта, и любой террористический или квази-террористический акт в общественном сознании прочно ассоциировался с активностью чеченских террористов. При этом в отличие от западной Европы никаких фактов взаимодействия национальных и леворадикальных террористических течений не было. Возможно, это произошло оттого, что чеченский и северокавказский  терроризм в идейном плане стал дрейфовать в сторону радикального исламизма.

Причиной постоянной кадровой подпитки террористических групп на северном Кавказе явилась абсолютная коррумпированность местной власти, жестокость федеральных сил и социальная нищета, порождающая чувство безнадежности.

На сегодняшний день степень террористической опасности в ряде республик Северного Кавказа выше, чем в Чечне. Это на первый взгляд парадоксальное утверждение объясняется тем, что в Чечне уже иссяк ресурс войны, количество мужского населения в трудоспособном возрасте сократилось катастрофически, повсеместно доминируют настроения «мы устали воевать», а социальная апатия и желание «лишь бы выжить» доминирует в обществе. На этом фоне напряженность в других республиках Северного Кавказа, долго бывших в тени Чечни, находится на грани ситуации, когда «нет другого выхода кроме насилия», что создает наиболее благоприятную почву для терроризма.

…Интересно сравнить положение политзаключенных из Чечни с набирающими численность осужденными за националистическую деятельность в центральных областях России. При кажущейся несопоставимости феноменов, именно фактор чеченской угрозы постоянно подпитывает националистическое и скинхэдовское движения. Кардинальное отличие этой категории осужденных является то, что по факту их обвиняют в совершении не террористической, а погромной деятельности. Погромный характер праворадикального движения очень четко роднит его с такими же движениями в Европе.

Пропагандируемый и навязываемый сейчас как официальная идеология в России патриотизм и державность, опускаясь на социальные низы, тут же приобретает характер национализма и агрессивной ксенофобии. Ярким примером может выступать дело по убийству на расовой почве афганца Х. Хакрези, характерное тем, что за несколько дней до убийства его сын, наполовину афганец, житель рабочих окраин Москвы, заявил, что он хочет стать скинхедом и русским националистом. Характерно также отсутствие каких-либо идейных ценностей, противопоставляемых национализму. Положения интернационализма вообще сейчас не использует ни одна из значимых политических сил России, и интернационализм фактически считается табуированным понятием (здесь и далее выд. нами, но следует отметить, что РКРП-РПК и ряд др. ком.организаций всегда стояли и стоят на принципах интернационализма – ред.).

В такой ситуации следует предположить рост преступлений на национальной почве, и, очевидно, увеличение числа заключенных за деяния, совершенные по расовым и национальным мотивам.

Причиной взрывного роста числа дел, связанных с национализмом, безусловно, является то, что Российская власть всеми силами пытается перенести протестные настроения на национальную почву, опасаясь любых неподконтрольных социальных выступлений.

В подобной ситуации, как новый феномен, уже стали возникать уголовные дела по нападению нацистских группировок на антифашистских активистов. Самым ярким из них является убийство в Питере активиста леворадикального антифашистского движения Тимура Качаравы.

Понимая спорность вопроса об отнесении лиц, осужденных за подобные преступления, к категории политзаключенных, резкое увеличение числа подобных дел нельзя не отнести к показателям роста политической агрессивности в обществе вообще и политизации части заключенных в Российских зонах.

Радикализация настроений преимущественно в молодежной среде и применение правоохранительных мер, как карательных, очень четко проявляется по многочисленным делам, связанным с акциями активистов НБП. Настрой политизированной молодежи на прямое действие независимо от его идейного окраса вызывает ту же реакцию власти, что и поступки леворадикалов в 90-е гг. Демонстрационные акции являются поводом для более чем реальных репрессий, что увеличивает имидж НБП, как радикальной, наиболее действенной силы оппозиции. Одновременно появляется целая когорта молодых людей, имеющих тюремный опыт противостояния власти и готовых воспринять любые идеи, лишь бы они были непримиримо оппозиционны существующим порядкам.

То, что феномен НБП не является исключением, доказывает деятельность коммунистических радикалов из АКМ, воспринявших ту же практику акций прямого действия и порождающих свою идейную романтику противостояния карательной системе.

Приходится констатировать, что даже короткий обзор существующего положения политзаключенных в современной России, дает основание предполагать дальнейший рост этой категории заключенных. Такой вывод можно сделать из-за наличия причин радикализации политизированных общественных течений, выдавливания любой протестной активности из поля легальной политики, и утвердившегося понимания официальных политических процессов, как предопределенных властями, на которые невозможно повлиять исключительно законными методами.

Станислав Маркелов