Отвратительные, грязные, злые...

бомжи или мы?

В моем подъезде идет «холодная» война с бомжами, повадившимися на ночлег. Свернувшись, как кошки, у батарей, они отогревают окоченевшие руки, и если повезет — проводят здесь ночь. Но обычно дело заканчивается нарядом полиции.

— Чего так медленно ползешь? — пинает бомжа мордоворот в погонах на глазах у жильцов.

— Ноги отказывают.

— Я тебе так наваляю, что взлетишь! — и полицейский заливается смехом. Не стесняется — чувствует поддержку добропорядочных граждан.

От моего дома рукой подать до бомжацкого микрорайона — площади трех вокзалов, а за окном — горбольница, куда привозят калечных бродяг. Обычно их держат ночь: зашивают, откачивают, — а потом выставляют на все четыре стороны.

Летом бомжи валяются, как мусор, на газонах, зимой прячутся в подъездах и подвалах, спят в помойных баках. «Сволочь! Ишь, куда залез!» — хватаясь за сердце, на весь двор голосит женщина. Она выбрасывала пакет с мусором, и высунувшийся бомж напугал ее. Главная заповедь бомжа: живи тихо, умри незаметно.

У лифта повесили объявление: «Не пускайте в подъезд незнакомых! На верхних этажах постоянно ночуют какие-то люди!». Не удержавшись, достаю ручку: «Пусть сдохнут на улице?!» На следующий день появляется ответ: «Да». Люди, вы звери?

Бомжей в России никто толком не считал, кто-то называет цифру в миллион, кто-то — в полтора. Один процент населения, каждый сотый! Их не кормят даже предвыборными обещаниями — они же не ходят на выборы. О них не кричат с протестных трибун — они же не ходят на митинги.

Вечерами, когда бродяги, сбившись, как псы, в стаю, ночуют в подземных переходах, светятся уютным огнем окна наших квартир. Но квартирный вопрос окончательно свел москвичей с ума: родители судятся с детьми, братья — с сестрами, мужья — с женами. Скольких отправили на тот свет за жилплощадь? А сколько готовы перегрызть за нее глотку, как только представится случай?

Впрочем, чтобы мы поубивали друг друга, необязательно иметь квартирный интерес. Достаточно поцарапать машину, не там припарковаться, косо взглянуть в магазинной очереди — и начинаются драки, пальба. Раньше «железный занавес» отделял нас от остального мира, сегодня опустился между людьми, которых натаскали друг на друга, как бультерьеров. А вообще-то мы благополучные, законопослушные и богобоязненные люди, чей здоровый сон не омрачают мысли о тех, кто ночует на улице.

А уж если забота о бомжах проявляется, то не идет дальше «на тебе, боже, что мне негоже», будь то просроченные продукты, ношеная одежда или ночевка в метро, которую предложили в петиции на имя Собянина 4000 подписантов. Чего просят эти «сердобольные» люди? Не ночлежек, не медицинской помощи, не социальных программ по реабилитации «бомжей поневоле» — они предлагают бездомным ночевать на полу и, видимо, считают это проявлением гуманизма. Не логичнее ли предложить не общественный транспорт, которым пользуются миллионы москвичей, в том числе дети, а церкви, где проповедуют именем Пришедших к блудницам и мытарям? Почему бы не пустить в золоченые храмы замерзающих бомжей? Впрочем, это Христос мыл ноги нищим, а современные фарисеи в рясах лобызают их только богатым.

В Москве 4 приюта для бездомных людей. И 11 — для бездомных животных. Народ выходит на митинги в поддержку бродячих кошек и собак, отворачиваясь от бродячих людей. Социальные сети пестрят фотографиями псов с тяжелыми судьбами: «Жучка, 5 лет, выгнали из дома, у нее перебита лапа, и она ест на помойке. Да, она не красавица, но очень добрая и мечтает о новых хозяевах». И несколько дней Жучка бьет рейтинги, мелькая везде и всюду, а под ее трогательным фото множатся возмущенные комментарии о людской жестокости и пожелания милой Жучке найти новый дом.

Только представьте, если в ленте Фейсбука замелькают фотографии бомжей.

«Это Иван Петрович, ему 56. Его выгнали из дома, у него рак простаты, он ест на помойке. Да, он не красавец, но…»

«Полина, 20 лет. Приехала покорять Москву, с поезда попала в бордель. Три года была в рабстве, теперь побирается у вокзала. Давайте поможем ей вернуться домой».

«Сережа, 40 лет. Жертва черных риелторов, остался без семьи и дома. Спивается, умирает на улице».

«Это их выбор! — скривятся благополучные граждане. — Сами виноваты!» И продолжат постить жучек.

С Александром Обушинским мы познакомились на оппозиционном митинге. Одетый в выцветшую омоновскую форму, с медалями на груди, он стыдил бывших сослуживцев, стоящих в оцеплении. Его отец прошел Великую Отечественную, сам Обушинский воевал в Чечне. А живет в подмосковном бараке, который строили пленные немцы. В его доме можно снимать фильмы о войне: обвалившиеся потолки, вырванные батареи, проломленные полы. Стены заросли грибком, отопления нет, вода с перебоями. А ведь люди здесь живут! И радуются, что не на улице.

Соседка Обушинского — молодая мать с тремя малышами. Коммунальщики ее шантажируют, предлагают сдать комнату таджикам, чтобы отремонтировать ее жилье из этих денег, сняв расходы с управляющей компании. Иначе грозят натравить соцслужбы, отнять детей. А это легче легкого: молодая, ни образования, ни денег, ни заступников.

Жильцы барака не вызывают у горожан сочувствия: неудачники, голодранцы. Не то что начальник управляющей компании, уважаемый в городе человек: загорелый, лоснящийся, в хорошем костюме, с бегающими вороватыми глазками.

— Что же у вас люди живут хуже бомжей? Дом на глазах разваливается! — спрашиваю его.

— Согласно Жилищному кодексу, — долбит он как дятел. А с портрета на стене улыбается президент.

— Но ведь там дети…

— Согласно Жилищному кодексу.

Заместитель начальника, пряча лицо от камеры, объясняет нам с мужем, что управляющая компания — «реальные пацаны», а жильцы дома — лузеры. И, достав калькулятор, высчитывает долг барачных жильцов по квартплате, уверяя, что свои ржавые батареи они пропили.

— И полы со стенами? И крышу? — удивляемся мы. — И воду из крана?

В двух шагах от барака выстроена новая церковь из красного кирпича, с огромным двором и пристройками. Чуть дальше высятся коттеджи, бани, дачи, обнесенные высокими заборами. «Там, должно быть, люди выше сортом…» — пел Высоцкий.

В метро бомжиха просит милостыню, кланяется пассажирам, которые смотрят на нее, как на раздавленную вошь. Никто ей не даст денег, ни в этом вагоне, ни в других, ведь просить надо так, чтобы дающий ощущал себя благородным спасителем человеческой души. А тут — пьянчужка какая-то просит на опохмел.

Сворачиваю купюру, протягиваю женщине. Пассажиры морщатся, а бомжиха повисает на моей шее.

— Ты почему без шапки? Холодно же, а ну надень!

На вид ей лет пятьдесят, как моей маме. Может, и у нее есть дочь?

— И жвачку выплюнь, немедленно! — она лезет мне в рот грязными руками, и пассажиры мстительно надо мной смеются.

— Эх, девка, — утирает она слезы и громко шепчет: — Люди — такие сволочи! — и, поцеловав меня в нос, выходит на «Комсомольской».

Я часто вспоминаю эту пьяную женщину, никчемную, опустившуюся бомжиху, в сравнении с которой мы — отвратительные, грязные, злые.

Е. Александрова-Зорина

Московский Комсомолец N 26141 от 19.01.2013 г.